Дом...

А у нас в Стокгольме сакура отцвела. Зато распустились лиловые и бордовые тюльпаны. И пахнет Балтикой. И шпили городских ратуш улетают высоко в прозрачное небо. И мачты белых яхт отражаются в серой воде каналов. И лебеди плавают перед самым королевским дворцом. Как хорошо обрести место, в которое хочется вернуться. Какое умиротворение приносит осознание того, где тебе по-настоящему легко дышится. Лишь в странствиях рождается чувство дома. Как же маленькая Анна стосковалась по своим игрушкам, по своему стульчику и кроватке. И как счастливо она улыбается сейчас во сне. Из приоткрытого окна проникает в комнату воздух, напоенный сиренью и лесными запахами. Это – дыхание моей Швеции, не знающей южного ветра. Несуетной, неуловимой, человечной...

Канны...День третий.

Привыкшие к комфортным шведским поездам - с низкими приступами и широкими проходами, рассчитанными на мам с колясками, мы были шокированы теснотой и духотой электрички, мчащей нас в Канны мимо шикарных вилл, отелей, лазурного моря и сказочных гор. Под моим сиденьем притаился забытый кем-то пакет с протухшими овощами, прямо перед нами, упираясь ногами в колеса коляски, сопел испитой французский бомж, а неподалеку красила ресницы русалка в блестящем чешуйчатом платье и золотых изящных туфельках, видимо, готовя себя к встрече с Аленом Делоном. Анна то засыпала, то просыпалась, то кашляла, то нервно смеялась, утомленная зноем, суетой и характерным запахом. Канны встречали приезжим традиционным плакатом: "Bienvenu dans une village internationelle! " Что-то вроде: "Пожалуйте в деревню, ставшую международной ареной..." Из прокатившего мимо огромного черного джипа с лысым бриллиантовым негром за рулем помахала маленькой Анне белоснежная фея. Мой муж не мог оторвать взгляда от смуглой обнаженной спины юной креолки в летящем розовом платье. Она – высокая и надменная, вышагивала под руку со старым индусом во фраке и при бабочке. Уродливый шарманщик с обоженным лицом в зимнем дырявом свитере примостился между блесятщих спортивных машин и что- то кричал - молящее и любезное. На большом экране, возвышающемся над пестрой толпой, помахал французской публике бесподобный Депардье. Он поднимался по знаменитой лестнице в зал кинотеатра вместе с другими дамами и господами, треть из которых – актеры, четверть- журналисты, а добрая половина – простые смертные, косящие под актеров и журналистов. В поисках спокойного места для семейного ужина мы забрели на довольно тихую улицу, милую и слегка загаженную. Вот прошла пожилая скромная дама с собачкой, а вот - женщина в сиреневом, переливающемся и кажущемся издалека дорогим, совершенно не гармонирующем с мусорным ящиком на заднем плане и вывеской «Блины. Мороженое» кафе, мимо которого она летела навстречу своей мечте. А где же реклама фильмов? Где – кино? Где аура великого искусства и присутствия великих? Джипы и ауди, модели, редкие нищие, курящие мужчины в смокингах, разбитные официантки и почти ни одного ребенка... В ожидании поезда на Ниццу мы смотрели с Анной голубей, дерущихся за крошки. Рядом на лавочке сидели две девушки в чем-то открытом, прозрачном и вечернем. Растопырив ноги в туфлях на высоченных каблуках, они поедали гамбургеры, устало читая расписание поездов на табло. У них, по-видимому, был длинный день...

Мой муж, одетый в светлый костюм и зеленый галстук, пил кофе со своим коллегой в кафе «La Rome». Услышав за соседним столиком русскую речь, он сразу навострил свои и без того острые уши и вступил в беседу: мол, какой интересный диалект (кстати, удивительно, что ему, знающему по-русски десять диковинных слов, роде «порошка», "Чебурашки», «шалавы» и «коровы») удалось сделать столь тонкое наблюдение. Девушки были, видимо, и вправду необычайно хороши. Мой муж, рассказывая мне про них, несколько раз повторил (вернувшись с фуршета вечером и с утра при пробуждении), что каждая деталь их туалета была продумана до мелочей, включая маникюр и педикюр! Девушки признались, что они – из Эстонии и быстро поинтересовались, в каком отеле остановился мой разговорчивый муж, на что он ответил уклончиво (мол, грязная маленькая французская дыра, в которой приличные люди не останавливаются). Девушки посидели еще минут пять и смылись. Мой муж утверждал, что им с трудом удалось набрать 14 евро мелочью, чтобы заплатить за коктейль...

Вопрос: а хочу ли я быть видимой? Веселит ли меня, когда вслед кричат нечто восторженно-дерзкое? Нужно ли это моему внутреннему состоянию души и положению? Рожденная на севере и обретшая себя в северной культуре, я отвечаю: я хочу быть видимой, но – неприкосновенной. Вы можете видеть меня, но не смотреть в упор. Обращаться ко мне, но не забалтывать.... Не утомлять...

День второй.

В Ницце прошел очищающий дождь, но воздух, напоенный запахами солнца, рыбы и багетов, свежее не стал. Мы с Анной вышли на прогулку. Я – в маленьком черном платье а ля Coco; Анна – в длинном розовом с французским капотом на голове. Проходя через пестрые лабиринты Старого города, с трудом удерживаюсь от того, чтобы не поддаться искушению и отведать эту их сложную соленую пиццу. Причина, по которой я тяну встречу с прекрасным и продолжаю двигать к морю – нерешительность перед картой меню, погружающей меня в языковую и психологическую беспомощность изощренностью выбора и загадочными названиями. Язык и кухня – это то, что у Франции не отнять, то, ради чего можно простить ее непристойные запахи и неряшливость. Соусы, замешанные на вине, сливках и волшебных приправах, так же упоительны и волнующи как первая любовь. Да и любой, даже короткий разговор с официантом – это история нежности – к еде, к жизни... Мы выходим на знаменитую Английскую набережную, своим белоснежно-пальмовым дизайном напоминающую города восточного побережья Испании... Момент узнавания – неотъемлемое чувство прогулок по Ницце, соединившей шум и сочность парижских рынков, органичную эклектику венецианской архитектуры, флорентийскую черепичность красных крыш белых домиков с полураскрытыми ставнями мансард. Пока поднимаемся на терассу развалин замка Шато, меня на секунду посещает странное чувство ностальгии по чистоте стокгольмского стиля, выдерджанного в единой цветовой гамме, гармонирующей с серым небом. На стометровой от земли высоте Ницца видится раем: эта беузпречная лазурь моря, кажущиеся наколдованными горы, яркие островки цветочных рынков, россыпи сияющих в солнце фонтанов... Именно в эту минуту я обретаю мою Францию, которую тут же и теряю , вернувшись на ее грешную землю...

Ницца и Анна...

Багет в Ницце лучше всего покупать ранним утром, когда просыпающиеся улицы еще не пропотели и не прокоптели. В полдень куда ни повернешь – встречает тебя не знающее пощады солнце, а это моей годовалой красе вовсе не по душе. Поэтому прогулка по набережной с малышом превращается в стресс: взгляд Анны становится суровым, лицо - кислым, резко прекращаются ладушки и улыбки. Все плохо. К морю можно спуститься лишь с ребенком на руках, оставив коляску у парапета на свой страх и риск: покатые лестницы явно рассчитаны на молодые и сильные ноги. Но и на пляже мамам с детьми не разгуляться: вместо мягкого песочка, из которого получаются вкусные пирожки, по всему побережью - серый мелкий гравий, им-то и приходится наполнять детское ведерко. Волны такие высокие, так сильно и отчаянно разбиваются они о серый берег, что пугают мою, не привкшую к подобным стихиям, Анну. Поближе к обеду лучше держаться отеля (жили мы в квартире гостиничного типа), где, хоть и скучнее, да удобнее: ни в одном из призывных ресторанчиков, нет ни детских стульчиков, ни пеленальных столиков в туалетах. По легкомыслию французы о подобных мелочах просто не задумываются или - эти неудобства заметны лишь нам, приехавшим из страны, где перед детьми встают на колени...

День первый...

Я выхожу из своей гостиницы на бульвар Ricco – центр Ниццы, правда, не ее сердце. Быстро перебегаю на красный свет, потому что так делают почти все и несусь - мимо антикварных лавок, книжных развалов, дорогих бутиков, маневрируя между плетеными столиками и шлангами, тянущимися от гремящих строительных работ. Проделав самой мне неведомый маневр, оказываюсь на широком авеню Felix Faure, где сплошь и рядом, на любой вкус- кофейни, пиццерии, питейные, конфетные, блинные... Тут можно часами просиживать с чашечкой турецкого кофе и бокалом rose, наблюдая как играют в солнечном свете фонтаны. Букинист в теплой не по погоде кофте дружелюбно-заискивающе улыбается мне, и я, из желания что-то ему сказать, спрашиваю дорогу к морю, о чем сразу жалею. Соскучившийся старик начинает разыгрывать спектакль, предлагая разные варианты маршрута, перемежая это шутками и эксперессивными жестами. Я и позабыла, что во Франции каждый вахтер и полицейский- безработный артист. Я сворачиваю к Старому городу, пересекая дребезжащие трамвайные пути и подрезая машины; мимо рыбного, а потом цветочного рынка ныряю в одну из улочек Старой Ниццы. Анна (она, разумеется, всегда со мной) растерянно вертит головой и фундирует в розовую панамку, успевая кокетничать с официантами, каждый второй из которых приветствует ее с ироничным почтением. Пожилой усатый француз, оторвавшись от своего стакана, провожает нас преувеличенно удивленным взглядом и кричит вслед: "Voila une femme du quaite!" Я снова стала видимой. У меня появились лицо и ноги, которые, было, растворились в дождливых шведских буднях и потоке безучастных лиц. Мы выходим к морю цвета безупречной лазури, и мне становится совсем... грустно. Печаль нарастает, и мне хочется почти плакать, потому что в этот момент ко мне приходит осознание: я – выходец из другой - северной- культуры... Мне никогда не впитать и не принять до конца эту бесшабашную легкость поведения, никогда не заговорить так же полнозвучно и образно-смачно, как вон та девица с красной сумкой, на весь квартал обвиняющая своего присмиревшего за ресторанным столиком парня в том, что он – Дерьмо, пусть все об этом знают, ей плевать, она готова кричать об этом из окна, открыть окно и кричать... Анна удивленно смотрит на нее. Девица на секунду замирает, переводит дыхание, браво подмигивает Анне и с новым пылом кидается в бой с бедолагой. Мы спешим в отель. Они явно разберутся без нас...

Мои учителя и "комписары"... Прощайте, друзья!

Жан-Поль, не сказавший за пять месяцев учебы ни одного слова...

Мухаммед Хуссейн и я. Я и Мухаммед Хуссейн.

Мухаммед Хуссейн. Просто- Мухаммед."Здравствуй, компис!"- приветствовал он меня каждое утро...

Три девицы под окном: Аза, Лейла, Шиза. Все три иранские женщины- мои ровесницы...

В день Победы российских войск над Гитлером, наслушавшись песней военных лет в исполнении Хворостовского и вдоволь обе наплакавшись (я - от чувств, Анна- за компанию), пошли с ней в музей музыки смотреть барабаны. По дороге зарулили в так называемый Дом культуры, прорвавшись через толпу затейливо одетой молодежи, ожидающей часа прослушивания для отбора в популярную музыкальную передачу "Идол". Вдохновившись то ли увиденным по дороге человеческим мельтишением, то ли примером других малышей, моя краса, не доев свою любимую картошку с рыбой, выбралась из стула и... пошла. Натурально встала на две свои пухлые ножки и поколбасила в неизвестном направлении. Правда, шагов через пять, села на попу, а потом продолжала двигаться, но уже по старинке - ползком. На радостях я отхватила красивые розовые башмачки, думая, что, вот оно, свершилось- ребенок пошел! Как бы ни так... Эту победу Анна закрепить не пожелала, быстро сообразив, что на коленках быстрее убежать от мамы, а потом к ней обратно прибежать...

О делах житейских...

В грядущую среду будем писать государственный экзамен по шведскому. По этому случаю всю прошедшую неделю в поте лица готовились к тесту, который заключается в анализе нескольких текстов, разных по жанру, но объединенных одной темой. Оказалось, что дело непростое даже для меня, привыкшей видеть текст в каждом камне и анализировать, что под руку попадет - даже во сне. Немного тревожно за моих "класскомписаров", особенно, за пожилую Рашиду. После нескольких тренировочных упражнений она тихонько меня спросила: "Чем отличаются стихи от прозы?" Я подумала и ответила: "Стихи - они короткие, а проза- длинная". Она понимающе кивнула и что-то записала. Ее лицо выглядело умиротвоенным - всегда приятно узнать что-то новое...

Однако... До сих пор ощущаю себя туристом в этом, словно парящем в холодном воздухе городе. Мой маршрут - это не легкий небрежный полет привычного местного жителя, а неспешная прогулка новичка, въедливо сверяющегося с картой и упорно кружащего по центру в поисках очередного неосвоенного музея. Вожделенный музей музыки в первомайские праздники был закрыт, в любимый Юнибакен-не протолкнешься, по парку аттракционов, что на Кастелльхолме, - бродить холодно. Местом привала в этот уик-энд стал Нордический музей традиций, снаружи поражающий темной готической изысканностью. Первым делом нам надо было поползать - размять косточки - в детской комнате. Все игрушки там -деревянные, старинные, но можно их не только трогать, но ими играть: на них садиться, везде заглядывать, все перворачивать - и никто тебе слова не скажет. Я смотрела на Анну, которая с восторгом залезла под деревянную лошадь в сбруе и катала деревянную картошку, смотрела и думала, что ведь я - как она - такая же любопытная незнайка. Везде мне хочется заглянуть, а времени -то нет. Мое незнание, серьезные пробелы в понимании картины мира - еще одно открытие этой весны...

Моя тридцатая весна...

Мы с Анной все не можем нагуляться в Королевком саду, где вдруг, словно за одну ночь, зацвели розовыми цветами дикие вишни. И когда смотришь на весеннее небо сквозь это розовое кружево снова накрывает чувство нездешней, сказочной природы Стокгольма, и я со своей синей коляской - будто кукольная фигурка с картины Бенуа. По случаю первомая на каждой площади проходили концерты и мало популярные митинги левых; с удвоенной энергией шла продажа хот-догов и горячего кофе, поскольку у нас тут, как обычно, - переменная облачность, местами дождь и ветер - северо-западный. Но мы с моей маленькой привыкли идти навстречу этому ветру, так же, как привыкли к неспешному ритму городской толпы, в которую мы вписываемся по цветовой гамме и по внутреннему состоянию души... Порой я ловлю русскую речь, и замечаю, что прилагаю усилия, чтобы понять: язык-то - мой, тот, на котором я думаю. Чужеродность родной речи и сопричастность чужой толпе - такая странная двойственность стала моей сутью, вторым "я, в эту - тридцатую весну. Между шпилями городских ратуш, сквозь покачивающиеся на ветру мачты мелькают внезапно золототые купола церквей, а то - кусочек ярославской набережной, рядом с памятником Некрасова - оттуда я часто смотрела на корабли и белых аккуратных туристов... Мелкнут - исчезнут. Не от печали, а от того, что я вроде как между небом и землей, востоком и западом, и на мир смотрю новым, расширенным смотрением, и это уж, пожалуй, навсегда...