Провела вышеописанную экскурсию для мужа и Анны. Ян все заснял на телефон, только пока смонировать не успел. Вот - бойко и с кучей ошибок веду своих по Cедермальму, люди оборачивются и думают-профи...

Этот город...

В Стокгольме шел дождь. И хотя воздух был по-августовски теплый, я вся промокла под своим куцым зонтиком, пока шла на место встречи- Бельмангатан 1, Южный холм (Södermalm). В этот субботний вечер мне удалось прикоснуться к самому сердцу города, услышать его пульс, тихо бьющийся в запутанных кварталах, высокой террасе, с которой Стокгольм видится игрушечным королевском, в кафе, где кто-то писал роман, в круглых площадях, на котрых некто пил кофе и курил сигары... Город словно ожил. И все благодаря высокому некрасивому мужчине со снусом под верхней губой, золотой сережкой в левом ухе, разноцветными нитками браслетов на руке, с лиловым шарфом через плечо и длинным цветным зонтом. Когда он подошел на место встречи в 18.01, небо вдруг просветлело, дождь прекратился, а в воздухе резко запахло хорошим кофе и чистой зеленью. Вечер предвещал быть изумительным. За нами не было слежки. Путь был свободен... На самом деле мужчина был гидом. И к нему на свидание я пришла не одна. Вместе со мной в уютном дворике Бельмангатан 1 переминалось в ожидании еще человек 12, чтобы пройти незатоптанными маршрутами по следам героев Стига Ларссона - Михаила Блумквиста и девочки-панка, гениального хакера, Лизбет Саландер. Вход в квартиру, где жил вымышленный, но все же живой, сыщик - журналист-мачо Блумквист, самый таинственный во всем Стокгольме: через маленький узорчатый мостик - прямо под крышу мансарды в нескольких метрах над землей. Очень удобно вести наблюдение снизу, если правильно и вовремя припарковать машину. Бедные, бедные, реальные жители квартиры на Берльмангатан 1: им пришлось смириться, что в их окна с утра до вечера залядывает масса назойливых фотографов... Вдыхая ароматы свежего хлебы, мы толпились у ливанского ресторана "Чили-каша", где Михаил Блумквист бывало ужинал со своей замужней любовницей Эрикой, а затем- через сложную паутину улочек, мостов и переулков - подошли к Люндагатан (именно там сначала жила повзрослевшая Пиппи Длинный Чулок -Лизбет Саландер). Следуя за высоким мужчиной в лиловом шарфе, мы нашли кафе, за одним из столиков которого Михаил Блумквист писал свои разоблачительные статьи, а его создатель - свою гениальную трилогию "Миллениум". Как иронично, глубоко и в то же время просто открывал Стокгольм наш гид, которого мне, кстати, посчастливилось слышать уже во второй раз. Первый - в правительственной думе на заре моего изучения шведского вместе с негритянско-арабскими одногруппниками. В этот летний вечер гид был более свободен: аудитория, по-шведски молчаливая, но благодарная, на 80 % коренные жители Стокгольма, явно пришлась ему по душе... Небо становилось все светлей и светлей, и дышалось все легче и легче, и мы уже поднималсь по бойкойGötgatan, где располагались синагога для встречи двух еврейских агентов секретной разведки и контора издательства скандальной газеты, а потом- выше - к загадочной Фискагатан 8 - дому, наглым образом закрывающим союбой красавицу-церковь святой Катерины... Именно там, в своей шикарной квартире, и поселилась разбогатевшая Лизбет, обманным путем сняв со счета одного подлеца-магната 3 миллиона евро. Заняв целый этаж, она скромно обставила мебелью из Икеи всего три комнаты, предпочитая есть и спать на балконе. Вон она-ставшая большой Пипи Длинный Чулок, благородная разбойница, в одиночестве встречающая Рождество, поднимающая лошадь одной левой, боготворящая своего отца - короля южных морей, не боящаяся никого и ничего. Вон она сидит, пьет пиво и смотрит на огни прекрасного города, на синий Мэлларен и голландские шпили соборов. Девочка-убийца, чья мама на небесах, а папа-гангстер (точь в точь как и у Пиппи). Она мстит всем, кто ее обижает, никого не прощает, но ее сердце, истерзанное, надруганное, заплеванное, черное, все же исполнено любви - к жизни, к мужчине.... Стокгольм - город одиночек. Город, где с этим одиночеством нетрудно справиться. Если случится с Фискегатан пройти вниз по крутой каменной лестнице, то можно сесть на поезд, который несколько остановок буквально летит над заливом Мэлларен, над железнодорожными путями и старым гродом. И в этот момент не хочется домой. Возникает желание спуститься на землю, затеряться в одном из этих кафе, что спрятано в глубоких подвалах, встретиться с кем-то, кто по утрам пьет кофе на площади Марии, а по вечерам любит глядеть на огни, отражающиеся в неспокойных каналах...

Тони...

Жизнь никогда и нигде не заканчивается. Ее непрерывность и радует, и пугает. Как в несмонтированном документальном кино, в этой жизни ежедневно происходит масса событий, проживается каскад разнообразных эмоций, не связанных между собой. Прошедшая суббота была отмечена "выходом в люди" с Тони великолепным. Еще утром он нам позвонил, чтобы предупредить: мол, на следующий день ему рано вставать, ехать с подругой Ульрикой в Берлин, так что не могли бы мы просто отужинать и - по домам. Так и порешили. Нет ничего вкуснее большой кастрюли теплых креветок в открытом ресторане на причале залива Мэлларен! Мимо тебя проплывают огромные белые яхты, чайки носятся, задевая крыльями столики, и кружится голова то ли от морского воздуха, то ли от выпитого холодного-прехолодного шампанского. "Расскажи мне о своей любовнице", - прошу я нашего друга. "Лола..."- мачо улыбается одним краешком рта, - я иногда захожу к ней попить чаю. Чаю с добавкой..." (по-шведски вся фраза звучит игривым стихотворением -fika med dopp). "Она, надо сказать, чертовски хороша в постели, эта Лола. У нее есть...темперамент," - спокойно продолжает Тони, не забывая о своем необъятном гамбурге. Ест он красиво. Вообще, люблю этого человека за то, что все у него получается как-то естественно... Он как гибкое породистое животное, при этом воспитанное. "Подожди, - говорю я ему.- А как же Ульрика? И причем тут Лола?" "Ульрика - моя девушка", - весело объясняет Тони, и я вижу лукавые огоньки в его глазах глубокого карего оттенка. Про Лолу он явно наврал. Имидж Дон Жуана для него - все. Он играет в игру "вечное яблоко желания", немного дразнит добропорядочную публику. У него, стареющего мальчика, много лет ищущего свой идеал, есть свои принципы. Неслучайно они с моим мужем дружат, страшно сказать, вот уже 30 лет. "Покажи мне фотографию Ульрики", - прошу я. Тони дает мне телефон: синеглазая женщина лет 45 с туго затянутыми на затылке темными волосами смеется где-то за столиком кафе, левая грудь обнажена. У женщины, по всей вероятности, есть юмор. "Думаешь, Ульрика будет твоей последней любовью?", - снова терзаю я Тони. "Нет, - как всегда честно и нереально просто признается он. - Она не может больше иметь детей, а я хочу сына". В этом его желании нет ни надрыва, ни призыва встретить ту, которая смогла бы, ни тоски по невозможному, но какая-то детская уверенность, что жизнь ему подскажет решение, а пока и так хорошо. Стильно. Изящно. Легко. Мы выпотрошили все креветки, Тони уничтожил казавшийся бесконечным гамбургер. Он явно не хотел с нами расставатьтся. Мысль о том, что надо паковаться, улетела из головы этого мужчины вместе с южным августовским ветром в сторону нордического музея. "Айда в Riche"! - бросил он клич, и мы все втроем (я посредине) нетвердой походкой пошли в один из самых популярных баров Стюреплана. Там респектабельные, дорого (но без особых претензий) одетые люди постепенно занимают высокие табуреты рядом с барной стойкой и узкие кушетки вокруг неудобных круглых столиков с восьми вечера и до глубокой ночи. По дороге в туалет - триптих с изображением короля: не слышит-не видит-не говорит... Вызывающе-смело. Муж сразу выцепил в толпе посетителей давнего приятеля и завел с ним дискуссию на тему Эриксона. Мне же ничего не оставалось как попивать свой клубничный коктейль и расспрашивать Тони о том, о сем . "Ты бы хотел жить в квартире или в загородном доме?. "Я люблю и город, и природу. Мне надо иметь возможность выбора. А ты?" (ответ истинного близнеца по гороскопу). "Тебе нравятся очень молодые или зрелые женщины?". "И в тех, и других есть свой шарм. А ты что думаешь?". Несмотря на итальянское имя, Тони -все-таки швед до мозга костей. Никогда не зацикливается на себе, не забывает о собеседнике; его естественное кокетство имеет строгие границы, безупречное чувство стиля не позволяет выглядеть вульгарным или глупым, хотя порой он и несет чепуху. Тони поднимается, чтобы заказать третье пиво, и я, глядя на его спину (тонкий белый свитер, джинсы с серебристыми пряжками), на его природную пластику и мужественность, сквозящую в каждом движении, снова вспоминаю не переводимое на другие языки емкое шведское слово " Lagom" - в меру. Ни больше, ни меньше. Хотя и Тони заносит. Часам к 23 перед тем, как мы собрались уходить, он неуклюже обнял меня за плечи и рассказал, что недавно смотрел постановку Чехова в Драматическом театре. Только вот с названием пьесы затруднился. "Там был причал...", - силился он вспомнить сюжет. "Вишневый сад", скорее всего, - помогла я ему. "Да, точно, "Вишевый сад"! - Тони отпил большой глоток пива и задумался. "Слушай, - вдруг поинтерсовался он, - а о чем пьеса? В чем соль?". Пока я открывала ему глаза на "Вишневый сад", он успел залезть в телефонный интренет и прочитать описание пьесы. Мои объяснения почти совпадали с тем, что он там откопал. Мы были по дороге к великой театральной беседе, но нам пришло время иди - Анна не могла уснуть (1,5 часа смотрела про привидение Лабана и ждала папу с мамой). Тони остался. Ненадолго... В час ночи мой муж позвонил другу узнать, как тот доехал на своем велосипеде после всего выпитого. Но Тони домой даже не собирался. Поезд на Берлин его уже не ждал. Он пил свое очередное пиво и медитировал в эпицентре ночного города, окруженный красивыми блондинками, гармоничный в своем неизменном одиночестве.

Pride festival. Stockholm

На днях мы с Анной попали в полумиллионную толпу, растянувшуюся от Южного холма через Королевский сад к району Стюреплана (место встречи золотых мальчиков и девочек) Стокгольма). Толпа тянула шеи и держала наготове фотоаппараты: шел Pride парад - более 50.000 представителей сексуальных меньшинств. Меньшинства в этот день явно преобладали: город заполонили мужественные лесбиянки в тяжелых бутсах, женственные ярко накрашенные геи, притягательные в своем уродстве высокие трансвиститы в шикарных одеждах. По сравнению с этим пестрым сборищем гетеросесксуально настроенные граждане казались какими-то обыденными, лишенными жизни. Когда мимо меня проплыла абсолютно голая ядрено загорелая женщина лет 60-ти с плакатом "Those who can`t", я настолько опешила, что забыла ее даже сфотографировать. Чего она не может, против кого протестует - не совсем понятно. Ее огромный в страшных складках живот со шрамом поперек явно бросал вызов всему человечеству и призывал отказаться от какой-либо ориентации и жизненной позиции. Прошествовал двухметровый мускулистый ангел на каблуках - нежный и загадочный транствистит, от которого невозможно было оторвать глаз. Проехал танк, из которого хлестали длинными полетками прямо по зрителям накаченные мачо; многие из них были предпенсионного возраста. Облаченные в кожаные трусы и боди, выглядели они почти агрессивно, если бы не сладкие улыбки на мужественных лицах и воздушные поцелуи всем симпатичным юношам в толпе. Прошел мимо отряд "гордых родителей", видимо тех, кто не просто смирился, но возгордился гомосексуализмом своего чада. Перед нами пронеслась река человеческого уродства, унивесрализма, сексуальной выдумки, извращений и безумств. Сконцентрированные в одном городском пространстве, все эти удивительыне пестрые и смелые люди явили собой такую силу, что, казалось, других людей просто и нет; что мир стал голубым от неба до земли, что альтернативы не существует. В этом мире женщины хотят быть мужчинами; мужчины выбирают быть женщиами, а те, кто пока держится на гетеропозициях пока не поняли на самом деле, кто они такие. В этом мире, где царит абсолютная свобода выбора, нет границ и табу. Нет оппозиций. Нет мужчин и женщин. Похоже, этот мир возвращается к своим истокам - к хаосу, с которого все и началось.

О том как кончился июль...

На утро мы вышли в открытое море и поплыли на нашем безымянном корабле по направлению к маленькому острову - обедать. Анну мы облачили в оранжевый защитный жилет, и она, очень острожная по природе, сидела всю дорогу не шелохнувшись, словно боялась упасть в воду прямо в трюме. Потом мы долго отдыхали на теплых валунах и смотрели на приливы Балтики, в которой играло солнце. Да слушали ветер. Он уносил наше время все дальше и дальше от этого самого мнговения: последний день июля, Анна стоит и кидает камешки в подбирающуюся волну, мне 31 год, я настолько здорова, что не чувствую своего тела, по причалу навстречу своей красивой матери бежит загорелый Понтус...

В свете событий последних дней (тяжелое состояние бабушки и преждевременный отъезд мамы) настроение меланхоличное. Потому мы поспешили поставить точку на карте нашего лета и отправились на дачу к Шеллу - голубоглазому блондину без единого физического изъяна, отцу 6-летнего Понтуса, ласкового мальчика с задумчивыми аквамариновыми глазами. Семейство Шелла представляет собой пантеон шведских Богов, воплощая собой ничем не испорченную чистую и светлую породу викингов. Все четыре брата Эклундов - красавцы как на подбор, аж глаза хочется прищурить. С ямочками на щеках, светлой шевелюрой и сильными узлами мускулистых рук и спин. Жены им под стать: пышущие здоровьем, крепкие, спортивные; их запеченые ровным загаром лица открыто улыбаются белыми зубами. Гвозди бы делать из этих людей... Дача Эклундов (нареченная Дубовым холмом) - целый строительный комплекс, расположенный в сосновом бору на берегу Балтийского моря. У каждого брата - по дому, не считая родительского и домика для гостей. Ни дать ни взять - имение Толстых Ясная Поляна. Маме же эти выкрашенные в коричневую краску сооружения, мужду которыми проложены заросшие травами и затятнутые корянми тропинки, напомнили лагерь труда и отдыха для трудным подростков (в простонародье - пионерский лагерь), в котором мне удосужилось работать лет 12 назад. Я об этих забавных ассоциациях сказала Шеллу, однако мамин довлатовский юмор, как обычно, оценен по достоинству не был: блондин элементарно не знал, что такое "пионерский лагерь" и вообще "пионеры". Пришлось объснить, что это " некто вроде скаутов". Вот они - дети разных народов, люди разных культур. К часам 9 вечера, когда нормальным малышам пора смотреть мультфильм, взрослые только еще начали готовить ужин. Шеф-поваром, как всегда, был мой муж, везде себя чувствующий как дома. Он "гриллил" невероятное количество куриных ног и крыльев и коптил на огрне кукурузу до черноты. Мама моя ощущала себя в этом шведском оазисе нексолько скованно. И хотя ей предлагали выпить вина и взять побольше салата, по сути, никто внимания на нее не обращал, никто не пытался задать ей какой-то вопрос. Гостья из России, приехавшая в семью на один вечер, никоим образом не поколебила уклад семьи. Белозубые викинги продолжали общаться исключительно между собой на предмет итогов футбольного матча. "Я - великий немой!", - вхдохнула мама и пошла спать в свой домик для гостей. Представить подобную ситуацию в России практически невозможно: чтобы иностранного гостя, оказавшегося за общим столом, полностью игнорировать, ведя базар на исключительно на русском... У нас, пожалуй, напротив, переборщили бы с вниманием и радушием. Так я и не смогла понять шведскую тактику: то ли это отсутствие кльтуры коммуникации, то ли специфика шведского этикета?

Эйфелева башня - первый культурный шок маленькой Анны. Вечером она долго не могла засунть, все повторяя новое слово.

Какая же она все-таки высокая!!!

Париж можно любить слепой и часто невзаимной любовью, Стокгольм - любовью благодарной. Стокгольм (пусть и столица) одаривает своей человечностью, солнечные блики залива Мэлларен и зелень ухоженных тихих скверов действует успокаивающе, вселяет веру в глубинный порядок всех вещей. Париж забирает энергию, отшвыривает тебя в пучину человеческого муравейника и указывает, где твое - маленькое - место в иерархии ценностей. И в это же самое мгновение улыбается тебе, озлобленному и усталому, самой очаровательной из своих улыбок, и ты вновь прощаешь городу эгоизм и некоторые несовершенства. В Стокгольме хорошо жить, в Париж - ездить - набираться впечатлений, идей, эмоций, которые станут питать воображение еще много лет. Любовь к Парижу не имеет ни начала, ни конца; голоса и образы этого города будут звучать и жить во мне всегда, где бы я ни была. Это - как некая точка отсчета времени, в котором соперничают человек, меняющийся и стареющий, и вечный город. Город побеждает, и тебе ничего не остается как бросить монету в фонтан возле пирамиды Лувра и понадеяться на возвращение. Лет через 10.

Париж - город одиночек. Или двоих. Парижские улицы становятся даже как-то приветливей, когда ты не обременен коляской и не вооружен фотоаппаратом. Холодный дождь оставил Анну в отеле под присмотром ее папы, а мы с моей мамой отправились на Монмартр. Ветра в Париже столь же перемнчивы как и парижане, не для красоты придумавшие шарфы. Потому к прекрасной Сакре - Кер мы радостно поднимались по крутой лестнице в лучах полуденного солнца. Как хорошо блуждалось нам в узких переулках квартала художников, все норовивших остановить и нарисовать 5-минутную карикатуру; как легко давались все эти коварные спуски и подъемы, которые с малышом воспринимаются как досадное препятствие; как приятно таял во рту нежный цыпленок, галантно поданный быстрым официантом с раздевающим взглядом в "кафе, которое говорит" (Le cafe qui parle). Вдвоем можно сколь угодно долго ловить присутствие Бога под сводами собора Парижской Богоматери и задерживаться на любом живописном перекрестке; заходить в любые бистро и храмы, если пожелает того душа. Вдвоем не страшно потерять дорогу, заплутаться в переплетении бульваров, пропустить станцию метро, возвращаться к тому месту, откуда только что пришел, физически, всем телом впитывать ритм Города, прожить с ним на одном дыхании хотя бы несколько часов. Париж, по сути своей свободный, открывается до конца лишь свободным и праздным людям. Тем, у кого есть время не просто получать общее представление, но видеть детали, из которых и соткан "другой" Париж.

Мне кажется, что история любви, случивашаяся, например, в городе Иваново, проживется и разовьется совсем иначе, будь она перенесена в Париж. Декорации определяют палитру эмоций. Ссора, произошедшая на пересечении бульвара Сан-Мишель и бульвара Сан-Жармен , не причинит такой боли как разборки возле арки двора, выходящего на улицу Дзержинского. Люксембурский сад с его кукольными мизансценами и шахматными играми под сенью тополей смягчит удар расставания; рана затянется быстрее в огнях большого города. Поцелуй на террасе башни Монпарнасс значим своими коннотациями: расстилающийся перед влюбленными Париж становится не просто свидетелем, но участником интриги. Поцелуй в ивановском парке развлечений самоценен сам по себе; он обладает огромной важностью вне зависимости от контекста - места или времени года. Поверхностность чувств, растворенных в чашке экспрессо - цена за твою сопричастность парижскому ритму, единственный пропускной билет в холодное сердце столицы мира.

Париж- город необыкновенно фотогеничный. Его песочно-бежевая гамма в сочетании с зелеными парками и пестрыми вкраплениями кафе на фотографиях и в кино смотрится безупречно. Картинка свободна от душной атмосферы суетливой отчужденности, привносящей в ощущение живого Парижа стресс. Кадр из фильма, воспринятый через призму собственной мифологии - плод воображения и чтения, оставляет вкус приключения, непережитой истории любви. Реальная прогулка по городу часто несет самые противоречивые эмоции, некое обманутое ожидание несостоявшегося праздника. Но в то же время этот настоящий, человеческий, из плоти и крови Париж начинаешь любить сильнее, чем тот самый миф, который ты когда-то намечтал, читая Саган и Хэмингуэя. И площадь Стравинского с ее безумными фокусниками, и улица Розье- место встречи всех парижских гомосексуалистов, нежно прикуривающих друг у друга сигареты у дверей бесчисленных пабов, и навязчивые темнокожие продавцы блестящих эйфелевых башен, и монмартровские художники-шулеры - все это образы другого - всеобъемлющего - Парижа. Непредсказуемого. Грешного. Трагичного.

Наше семейство представляло собой очень пестрое смешение - языковое, возрастное, эмоциональное. С мамой я изъяснялась на русском, с мужем - на шведском, с французами (большей частью-персоналом) - на французском, с Анной- на всех доступных и возможных языках. При этом муж вставлял какие-то никому не понятные фразы на английском, подчеркивая свою чужеродность Его Величеству Парижу. Впрочем, этот Город всех перемалывает и ничему не удивляется. Наша глубинная разность не помешала нам, впрочем, совершить совместную вылазку в заветное для всех русских место - кладбище, что в Сен - Женевьев де Буа. Там мы дружно искали могилу Бунина, минуя все остальные, в которых лежат не менее значимые личности. Мне это кладбищенское блуждание напомнило вдруг пробежку по Лувру в поисках Моны Лизы. И, пожалуй, граф Шереметьев вполне мог бы, усмехнувшись, сказать, подобно тому симпатичному смотрителю: "Мадам, зачем вам Бунин? Вы нашли меня!" Муж мой шел впереди - быстрым уверенным шагом, никуда не сворачивая, следуя плану. В своей майке Эрикссон, белых кроссовках, со спортивной сумкой, в которой болтался фотоаппарт, он выглядел как очень активный американский турист, забежавший в продовольственный магазин в поисках свежего багета. На минуту он приостановился и спросил: "Как звовут того парня, которого мы ищем?" "Бунин, - ответила я. - Он бы великим русским писателем". "Нам, кажется, туда!", - сказал Винни Пух и снова широко зашагал, пересекая "неинтересные" могилы. Анна, поиграв с цветами на могиле Нуреева, прополов сорняки на могиле Серебряковой, к парню Бунину идти отказалась, занявшись зонтиком. После того, как строгая бунинская могила, наконец-то, была найдена, мама долго и вдумчиво, приложа руку к груди, ходила и читала имена похороненных русских, вздыхая о былом величии России. Муж мой, между тем, присел на лавочку и задумался. Живее всех живых, он искренне признался, что рад за мою маму (пусть она ходит здесь хоть весь день, он понимает ее глубокие чувства), но и сам он не жалеет о посещении Сан - Женевьев де Буа. Краем глаза при подъезде к кладбищу, он узрел отличный супермаркет, где можно недорого и хорошо затариться на вечер. "Я приготовлю отличную рыбу", - мечтательно произнес он, глядя куда-то вдаль, поверх кладбищенских аллей.