В гостях у ведьмы... Страшно!

Смотрим спектакль. Стинки-подлец!

В полицейском участке...

Тем более если есть долина Мумми без всяких изысков и аттракционов, очередей и сумасшествия. С любовью и бережностью воссоздан в реальности гениальный и простой мир книги: погреба Мумми мамы со всеми ее соленьями и вареньями, коллекция бабочек старого Эмуля, волшебный лабиринт, корабль Снорка, таинственная тропа, ведущая сквозь домик ведьмы и палатку Мумрика, где тот варит свой крепкий кофе, через пещеру Хаттифнатторов - к берегу моря. Настящего живого Балтийского моря, которому так радовались герои Туве Янссон после того, как пережили приход кометы. И мы, изнуренные жарой и блужданием по сказочным дорожкам, окунулись в море. Так у меня и остался от того дня соленый вкус детства в душе, на коже, в пропитанных солнцем волосах...

Теперь, побывав в долине Мумми Троллей, где Мумми папа и его семейство расхаживают в полный рост, а маленькая Мю встречает гостей на пороге самого большого в мире игрушечного дома, могу сказать, что Дисней Лэнд по сравнению с этим местом - глянцевая обертка без начинки, стоящая при этом в три раза дороже. 200 евро на троих взрослых - это как-то чересчур. Результат: мы с Анной выстояли две часовые очереди на изматывающей жаре, чтобы покататься 1 минуту на лошадке и 5 -на поезде да мама моя заработала головную боль на американских горках. Кстати, Анна, ради которой все якобы и устраивалось, проспала прогулку по двум необъятным диснейлэндовким паркам, утомленная суетой. Природа туристичекой истерии тут та же, что и в залах Лувра - засветиться в брендовом месте, сфотографироваться в нужных местах, быстро и без разбору проглотить все, что определяется как "культовое", "массовое" или "гениальное". Хотя Дисней - это, несомненно, игра удивительной фантазии, наивного и в то же время практичного американского воображения, воплощенная наяву мечта пятидесятников о вечной радости и юности. Это Америка Монро и Пресли, сладких принцесс и всепобеждающих суперменов. Это привокзальные розовые часы, напоминающие Аталанту Скалетт О`Хары, это кинематографические секреты раннего Голливуда (ливень в 40-градусную жару, развевающиеся на ветру волосы при полном штиле), это атмосфера праздника и свободы, это притягательный миф, созданный ценой невероятных усилий, депрессий, утраты самое себя. Но вот понятен ли это контекст малышам, в таком необъятном количестве томящихся в очередях на аттракционы и за морожным? С постными лицами бедняги таскаются за одержимыми (вроде нас) родителями, стремящимися испить чашу диснейлендовских фишек до конца и тем самым реализовать вложенные затраты. Особенно поразила меня группа толстых неухоженных молодых (но далеко не девочек) американок, которые радостно бросались на все уже им знакомые развлечения. Видимо, если русских в Париже тянет на могилу Бунина в Сан Женевьев де Буа, то американцев - в Дисней Лэнд, к усыпальнице Спящей Красавицы. Мой вывод: ноги моей больше там не бедет! Двух походов за жизнь хватило. Зачем испытывать судьбу третий раз?

Парк музея Родена с его вековечными липами и мускулистыми рельефными скульптурами завораживает. Если от центра двора музея смотреть на мыслителя - очередной художественный бренд, вокруг которого толпится масса мыслителей из плоти и крови, то можно разглядеть контуры Эйфелевой башни и величественный свод отеля инваливдов. Центр Парижа, где все же можно вздохнуть спокойно: не каждый прыткий турист найдет сюда дорогу. Здесь можно предаться своим мыслям, бродя по залам, где царит каменная эротика, прочитывается с изображения бунинская философия любви. И вновь возникает мысль: а что я знаю о Родене? Насколько глубоко я включена в культуру? Чем, собственно, отличаюсь от среднестатистичексого зеваки? Я тот же дилетант, что бежит сквозь залы Лувра к Моне Лизе. Париж - квинтессенция искусства и мысли - импульс для чтения, живой показатель того, чего я не знаю и что знать непременно надо. Париж - то, чем ты не являешься и вряд ли когда-то будешь, поскольку ты не можешь быть всем, как этот Город. Город-океан. Город-вечность.

Мы так торопились в музей Родена, что не заметили, как Анна выпала из коляски прямо посреди улицы. Какой-то добросердечный француз, проходящий мимо, подхватил ее и пожалел: "Ma petite!" После этого происшествия ребенок и вовсе перестал сидеть в коляске. Она рвалась на проезжую часть Елисейских полей и на самую верхотуру Эйфелевой башни. Любые попытки взрослых пристегнуть ее ремнями встречались истошными криками и осуждающим: "Папа!" Это было очень смешно и страшно - маленькая белая шапочка в этом антидетском городе, созданном для одиноких и молодых.

На детали обращаешь внимание скорее, когда есть гений места, способный провести тебя неведомыми ранее переулками и пригласить в не засиженное туристами кафе. Всполохи заходящего солнца на острове Сите, которые освещают маленькие замочки, прикрепленные влюблеными к парапету моста в надежде на вечное чувство, вид на собор Парижской Богоматери с террасы арабского института, бокал розового вина (и чтобы обязательно-глаза в глаза) на бульваре Сан-Жармен, 7 спящих нищих под аркой старинной галереи возле метро Pont Marie - все это я пережила вместе с Ксю - удивительным творением природы, беузпречном в своем стиле и эгоизме. Любой город оживает лишь в том случае, когда тебе есть кому позвонить, с кем назначить встречу у входа в Люксембурский сад, когда есть тот, к кому хочется вернуться...

После долгого дня странствий по Городу, мама лежит в номере отеля и рассуждает: "В Париже люди противные и не моются, а в метро не пахнет; машин много - а воздух хороший; одеваются все ужасно - а общий стиль есть. Что такое? Загадка..."

В Париже мы встретились с Ксю - самой парижской из всех парижанок, и после долгих блужданий приземлились на площади Стравинского. Муж заказал очередной графин rose и предался беседе и преимуществах семейной жизни; Анна бросилась полоскать руки в ледяной воде авангардного водрема; мама устало пила сок. Немолодой брюнет в белых брюках, что потягивал за соседним столиком белое вино, прокричал Анне что-то элегантно-французское. Когда я объяснила ему, что ребенок плохо понимант по-франзузски, он живо переключил внимание на меня и ударился в чисто парижские разглагольствования - раскованные, ни к чему не обязывающие, но всегда предполагающие продолжение. Он представился всемирно известным художником, задающим тон всей современной живописи. Его картины можно найти в музеях любой столицы, в том числе, Москвы и Стокгольма. Уы, в Париже ему места не нашлось. Единственный след, который он оставил в родном городе, - это настенная роспись некоей капеллы. Да, в Париже развелось слишком много гениев! Он покинул Город много лет назад и перебрался в Южную Африку, где всегда есть работа. Но по Парижу скучает... Да, скучает. Ведь Париж- яд, который проникает под кожу. Впрочем, город уже не тот. Из города ушел флирт, ушли созерцатели. Их место заменили потребители, туристы! Они не видят деталей. "А Париж, мадам, это - детали! " Художник отпивает глоток вина и начинает беспокойно оглядываться по сторонам - его восточная жена куда-то исчезла. "Она, наверное, пошла погулять, - обясняет он мне, - азиатские женщины страшно медлительны". Тут в разговор вступает Ксю. Она щурит синие глаза и спрашивает на своем безупречном франзузском: "Мсье, вы, говорят, художник?" Ксю никому не верит на слово. Зато верит мой муж. Он сразу запечатлевает неизвестную знаменитость на камеру и встречает шутливую реплику на ломаном английском: "Когда-нибудь к вам будет стоять очередь, чтобы получить кадр с моим изображением". Мой муж в этом не сомневается. Они расстаются дрязьями. Мы уходим с площади Стравинского, где возле центра Помпиду молодой человек показывает фркусы, а маленький чернокожий мальчик скользит в пластичном танце, чеканя шаг. "Будущий Майкл Джексон!", - слышу я брошенный на ходу комментарий. Площадь Стравинского - это сильное дыхание Парижа, его учащенный вечно молодой ритм...

10 лет назад по улицам Парижа ходили Ришары. Я, по крайней мере, встретила двоих. Один - неудавшийся актер, мечтающий сыграть на сцене Киевского театра, другой - представившийся архитектором, с большим бриллиантом на правой руке. Они угощали розовым вином в маленьких кафе, смотрели в глаза и легко философствовали о любви в большом городе. Они видели женщин на улице и прекрасно ориентировались в лабиринтах парижских улиц. 10 лет спустя я смотрела во все глаза, но так и не увидела ни одного Ришара, ни одного привлекательного лица или игривого взгляда, не услышала ни одной фривольной фразы, которую можно будет цитировать в веках. Я прошла проторенной туристической тропой, протащила коляску по узким переулкам Монпарнасса, где жить может только отчаянный урбанист, но , видимо, пропустила самое интересное. Я не стала частью Парижа, Париж не стал частью меня. Он был просто городом, Великим Городом, ни нуждающемся ни в музыкальном сопровождении, ни в красивых женщинах. Он все видел, все вкусил и переварил. Париж...Сам себе хозяин...

На мой вопрос как пройти к Моне Лизе красивый молодой вахтер в египетском зале Лувра - мулат с быстрыми глазами - ответил: "Мадам, зачем вам Джоконда, вы нашли меня!" И он, черт возьми, был прав. Бедная Мона Лиза... Она сиротливо смотрела на толпу ошалелых туристов, ни один из которых не удосужился ее созерцать - хотя бы мгновение. Каждый шел на картину как на амбразуру - вооруженный фотоаппаратом. Ее улыбка, пойманая в объектив камер, утрачивает свою энергетику. Утомленная вспышками камер и массовой истерией зрительского внимания, она обреченно позирует, моля про себя о забвении...

Я выхожу на бульвар Итальянцев и спрашиваю дорогу к Лувру у трех прохожих и одной продавщицы. Все четверо оказываются приезжими, и ни один из них не знает Парижа. Сворачиваю на проспект Опера, останавливаюсь, чтобы сфотографироваться у фонтана на площади Мальро и - мимо каменной ограды, выходящей на оживленную Риволи, ныряю в ровный квадрат королевского дворца. Анна смотрит на бурлящий Париж поверх своих черных очков, все глубже надвигая на глаза шапочку. Муж бежит как всегда впереди: со своей сумкой Эрикссон наперевес он - ни дать, ни взять - заправский американский турист. Ощущение себя- туристом, гостем Города - не покидает меня ни на минуту. Никак не получается пережить то, когда-то пойманное, ощущение сопричастности парижскому ритму, выхватить из вихря эмоций вкус приключения, возможности, таящейся в одной из улиц, убегающих с Риволи в сторону площади Стравинского и дальше - к площади Vogue, к тому дому, где жил Гюго...

Парижское метро - это ад. Особенно желтая линия с выходом к музею Лувра, площади Согласия и пересадкой на Шатле. Наверху - бурлящий жизнью обаятельный бульвар Сан-Мишель и Люксембурский сад, звенящий своими фонтанами, внизу - страшная ловушка из дверей и людей, с каменными лицами заслоняющими доступы к вагону, будь ты трижды с коляской, дважды беременная, инвалид или умирающий. Анна облизала все поручни парижского метро, протерла все измусоленные сидения, прослушала десятки песен и мелодий, навязанных подземеными горе-музыкантами. И все же нельзя не поддаться обаянию названий всех этих станций: Opera, Tuileries, Invalides, Pigalles. Карта метро зачаровывает своей многоцветной сложностью, словно карта острова сокровищ - выходи на любой остановке, и Париж одарит тебя одним из своих безупречных ракурсов и кажущейся знакомой с детства, но не теряющей своего обаяния, перспективой площадей и проспектов...

Я выхожу из номера и при выходе из лифта сталкиваюсь с дядечкой, по всей видимости, исполняющим роль завхоза при отеле. "Bonjours, madame!"- приветствует он меня. "Здравствуйте, мадам",- рассеянно отвечаю я ему, задумавшись над предстоящим маршрутом. "Ой, простите, - тут же исправляюсь я.- Мсье..." "Ничего, мадам, - совершенно не обидевшись, смеется мужчина, - главное-это ваше внимание! Salut!"

С квартирой нам в Париже не повезло - мы жили в 12-м округе -рабочем районе Шарентон (до центра - 20 минут на метро). Отель наш располагался в самом начале rue de Paris (улицы Парижа), хотя сам Paris лишь издалека манил нас контурами Эйфелевой башни и отеля инвалидов. Ближайшему же рассмотрению предлагался поток машин, гудящих и свистящих с широкого проспекта, да ничем не примечательное кладбище Берси. Впрочем, долго расстраиваться по поводу того, что мы будем лишены вида на Сакре-Кер, открывающегося из окон просторных мансард 18 округа (божественный Монмартр) или возможности купить багет на бульваре Сан-Мишель в 7 утра, нам не пришлось - нас ждал Париж! Был, кстати, и положительный момент в нашем не слишком романтическом пристанище (два тесных осныщенных кухне номера, выходящие в длинный темный коридор). В одном номере (с видом на тихий дворик) поселилась Анна с папой, в другом - мы с мамой. В результате муж взял на себя обязанности шеф - повара и нянечки, а нам с мамой достались долгие ночные разговоры да огни большого, очень большого города...

Отель города Мюнстера, в котором остановилась наша скульптурная группа, отличался чистотой и миниатюрностью. Отправив вперед на лифте Анну, восседающую в коляске, мужа и маму, я осталась внизу. Хозяйка отеля мягкой походкой подошла ко мне, обняла за плечи и рассказала, что отель после 23.00 закрывается и нужно зайти в здание с черного входа. "Передайте это своему папе", - добавила она. "Папе? - удивилась я. - Это мой муж". "Ой, простите, - в ее глазах заблестели искорки лукавства, - вы так молоды... Не передавайте ему мою оплошность". Такого изысканного комплимента мне давно не случалось услышать...

Однако мирный Мюнстер, уютный студенческий город, где большая часть населения передвигается на велосипедах, вовсе не располагал к разборкам, военные действия были приостановлены. Анна возрадовалась встрече с хозяевами домашнего отеля - седой улыбчивой пожилой немкой и ее мужем, напоминающим опохмелившегося Санта Клауса. Они были столь радушны, что мой ребенок, видимо, принял их за родных бабушку и дедушку. Она смущенно хихикала и кричала нечто восторженное. Дело было к ночи, и снова Анна оказалась единственным ребенком в этом благословенном городе Европы, где все путешествуют с детьми. Ее одинокая белая шапочка бежала вдоль анфилады торговой галереи, склонялась над пешеходными улицами, изучая булыжники. Ребенок под этой шапочкой уплетал сочные сосиски с кислой капустой возле собора святого Павла, зачарованно повторяя слово "башня". И в самом соборе Анна была единственным малышом, который со всей ответственностью подошел к идущей в нем вечерней мессе. Высокие строгие своды храма были наполнены очень необычной музыкой: это было не религиозное песнопение, не что-то классически церковное, скорее, напоминало бардовскую мелодию - легкую и быструю. Пели две девушки, одна из которых ирала на гитаре. Люди сидели и слушали, кто-то читал библию. Анна подошла к самому краю рукотворного алтаря из тысячи заженных круглых свечей и завороженно стала смотреть на едва уловимый трепет пламени. Было 11 вечера. Она не капризничала. Не требовала горшок или подушку. Ее словно захватила атмосфера храма, это удивительное сочетание мелодии и света, и она, сесредоточенно-серьезно предалась моменту созерцания. Этим же вечером темное мюнстеровское небо видело как мой белоснежный ребенок хлопал в ладоши кем-то забитому голу вместе с местными любителями футбола в одном из улицных баров, как она бросала веточки с мостовой в бурлящий поток очень маленькой живописной речки, как фотографировалась под большим желтым фонарем вместе со своей неуемной маетерью и, как, наконец, легла посреди университетского парка на холодную траву и сказала своим забывшим про нее в оживленной беседе родителям: "God natt!"

Неправдоподобно ровные многополосные дороги Германии, ее маковые поля и пасущиеся на зеленых пастбищах барашки навеяли мысли о второй мировой, о Гитлере и взятии советской армией Берлина. Разговор начался за здравие (мол, как красиво вокруг, как все целесообразно и удобно для человека и как же можно было такую страну победить, равзе что силой) а кончился заупокой-почти скандалом. Выяснилось самое ужасное: мой муж всю свою сознательную жизнь пребывал в уверенности, что главная заслуга в исходе войны принадлежала американцам, что без их помощи в 1944, без их оружия русские никогда бы Гитлера не победили. Сначала мы с мамой пытались переспорить его фактами и аргументами. Затем я, вспомнив дедушку и битву под Сталинградом (когда наших солдат с одной сторны отстреливали немцы, а с другой - свои, русские, если были попытки повернуть назад), вспомнив все это, ударилась в такие слезы, которых сама от себя не ожидала. Какие это чувства во мне взыграли? Любви к Родине? Или просто усталость и легкое дорожное раздражение? А, может, это заговорила во мне внезапно историчекая память, которая сидит в каждом человеке глубоко -на генетичском уровне и в самые неожиданные моменты непредсказуемо и болезненно начинает заявлять о себе. И лишь разводишь руками на парадоксы и курьезы человеческой природы...

Но лица... Женские лица... Где то частое вкрапление ярких датских красавиц, о которых писал мифотворец Вайль? Единственное лицо, на котором отдыхал глаз, было лицо моей белокурой мамы да мое собственное, когда взгляд падал на ту или иную замысловатую витрину. Мы словно оказались в королевстве кривых зеркал, где вокруг нас прогуливались длинные носы, скошенные подбородки, нечистая кожа и нелепые фигуры, оснащенные толстыми задами, короткими ногами и длинными руками. Но вот что удивительно: все эти люди, словно сошедшие со страниц самой зловещей сказки, вовсе не заботятся о том, чтобы уродство скрыть или как-то приукрасить. Наротив. Запад, кажется, начисто отказался от утюга, пропорций в одежде и каких-либо приемлемых сочетаний цветов. Жители большого города интуитивно пришли к наиболее очевидной форме проявления свободы - через внешний вид, ни к чему не обязывающий, ни на что не претендующий, дающий чувствовать себя в толпе одновременно своим и посторонним. Одежда, которая позволяет казаться любым: богатым или бедным, художником или буржуа, мужчиной или женщиной. Я - то, что о себе думаю, а что обо мне думают другие - меня не касается. Если и попадается в толпе миловидное ухоженное лицо женщины, можно на 80 % утверждать, что она- русская.. Европа, заплатившая за свое благополучие лицами, давно пришла к тому, что красота- это товар, источник идей и обогащения. Европа и весь остальной мир за исключением России, где этой самой пшенично-синеглазой красоты, пропорций и женственности так много, что уже и не ценят. Так же как и мозгов, утекающих на запад, как и природных ресурсов, используемых хаотично или вовсе не используемых. И, может, лучше бы было родиться вон той датчанкой с кривым носом и большими зубами, что так заливисто смеется за столиком напротив, запрокидывая птичью голову, не ведая о своем дисбалансе лица и тела, а лишь живя-легко и вольно...

Еще в дороге я себе Копенгаген намечтала, все думая о том, что вот, мол, еду из города Астрид в город Андерсона, из города, где суждено было родиться парящему над шпилями Карлсону в город, где прекрасная Русалочка нашла себе смерть. Неким контрастом света и темноты, воды и камня и представляются в с моем сознании две скандинавские столицы, две мифологии, две писательские судьбы. Красота Копенгагена открывается не сразу. Город не захватывает, несмотря на широкую перспективу реки Ренн, тяжелую загадочную старинность зданий и пешеходных улиц. Радость узнавания вычитанной в путеводителе топографии (вот он - бульвар Андерсона и сам Андерсон, равнодушно взирающий на поток машин; а вот и парк развлечений Тиволи, и пешеходная улица Сторгет) перекликается с легким изумлением, граничащим с разочарованием: почему так темно? почему кругом так мало цветов и вообще цвета? Или все цвета уступают место едва уловимому свету как на черно-белой фотографии? Ведь отчего же тогда царит в атмосфере Копенгагена некая фривольная веселость? Почему извозчики, управляющие двухместной велосипедной коляской, подмигивают тебе и охотно позируют? Отчего звучит живая музыка из низких арок, придающая всему облику этого города настроение расслабленности и свободы? Не иначе как существует невидимый глазу источник энергии, заряжающей мрачные проспекты и тяжелые мосты особой приягательностью.